Путь к хаиматике для меня начался еще в школе. В наш класс перевели Михаила Бонгарда и Александра Фриденштейна. Их прежнюю школу чистили от евреев — там училась дочка Сталина. Именно Мика стал моим единственным учителем. Он в пятом или шестом классе решил, что мы должны понять, как устроен мозг. Окончили школу экстерном, чтобы скорей поступить на физфак МГУ — иначе Мику и Шурку сразу забирали в армию. Но началась война. Родители уговорили меня поступить на бронетанковый факультет Бауманского института. Позже, по настоянию Мики, документы я забрал и поступил на физфак МГУ. Поучились недолго.

В Ашхабаде помню лекции только Самсона Давидовича Гвоздовера. В основном, занимались поисками пропитания. Вскоре нашли подходящую дичь: по пустыне Каракумы ходили черепахи. Мы их варили и ели. Поначалу — с отвращением. Это были не те черепахи, которых едят гурманы. Перед майскими праздниками мы ушли далеко в пустыню. Взяли с собой велосипед, чтобы привезти побольше черепах. Но лишь случайно приползли назад живыми.

Начальство решило перенести МГУ в Свердловск. Там уже был Мика, и мы некоторое время учились вместе. Через три месяца меня забрали в камышеловское пехотное училище. Нас поднимали в пять утра и отправляли в лес тащить несколько километров бревна. Училище закрывали, начальство разворовывало нашу еду и что-то строило для себя. Кормили нас только супом из крапивы. Это была самая большая голодовка в моей жизни. Через пару месяцев нас перевели в свердловское пехотное училище. Опять встретил Мику. Вскоре меня с большой командой отправили на Орловско-Курскую дугу. Интересно, что в этих «училищах» я не только ничему не научился, но даже ни разу не стрельнул.

Орловско-Курская бойня разгорелась на моих глазах. Нас встречал ГБ-шный офицер. Дал мне кличку «Иванов». Потом, в затишье пришел узнать, почему не пишу доносов. Но у меня уже был автомат, и он сразу убежал. Мой командир, пожилой деревенский учитель, выработал гениальную тактику сохранять своих солдат во время боя. Поднимал солдат криком: «Либерман — вперед!» и подводил на расстояние 50 метров к немецким окопам. Так он берег нас от систематичных немецких мин. Правда, мы попадали под огонь наших полевых минометов, но он был не эффективен.

Под конец Курской бойни я попал на совещание к замполка по политической части. У очередного политлейтенанта от ужаса началась медвежья болезнь. Меня отправили вместо него. Полковник Семен Кулиш зачитал письмо. «Среди нас есть шпион». После совещания я подошел: «Это мое письмо». «Что ты такое пишешь? — А что мне писать еврейской маме? — Давай напишу, что ты воюешь как герой. — Вот этого как раз мама знать не должна. Переведите в разведку. — Давай переведу тебя во взвод химзащиты. — Не знаете, какой в армии антисемитизм?». Я остался в пехоте. Орловско-Курская бойня кончилась, и нас через Москву повезли в Невельский мешок.

В Москве Кулиш пересадил меня из солдатской теплушки в роскошные условия: отдельный вагон за самоволку на гауптвахту. Когда прибыли в Новосокольники, оказалось, что солдаты 45-миллиметровой батареи полка заболели тифом. Кулиш назначил меня командиром четвертого орудия. Из него я стрельнул один раз перед отправкой на передовую. Был приказ: перед началом боя ночью вывести орудия в боевое охранение. Надо везти первое орудие, но его командир куда-то спрятался, и повез это орудие я. Объявили отбой. Командир опять спрятался. Я вез орудие назад. На дороге туда и назад погибло несколько человек. Я был ранен до боя и оказался один в полевом госпитале. Пролежал девять месяцев. Самсон Давидович Гвоздовер и моя мама уговорили генерала военно-воздушной академии прислать мне в госпиталь вызов. В академию я не попал, но благополучно кончил войну лаборантом горюче-смазочных материалов в батальоне аэродромного обслуживания. Лично до начальства принимал капитуляцию эсесовских дивизий Курляндской группировки. Проехал до Балтийского моря и разоружил пять генералов.

Так мы прошли фронт и вернулись в МГУ, когда Сталин и Берия собирали физиков делать атомную бомбу. Мы понимали, что делать бомбу нельзя, и не пошли «на ядро». Вскоре физфак начали чистить от еврейских профессоров. Дошла очередь до Семена Эммануиловича Хайкина, которого мы любили и чей учебник «Механика» внимательно прочитали. Мы вмешались, заявив, что нашли в его учебнике ошибки. Профессоры с радостью допустили нас на проработку и выпустили первыми. Я рассказывал задачу о вращении. Несколько часов ушло на то, чтобы Семен Эммануилович, ожидавший антисемитской проработки, согласился с тем, что задача сложная, надо складывать все моменты и задать массы пушки и пробки. Проработка была сорвана, но его все же выгнали.

Дипломную работу я писал у Самсона Гвоздовера на кафедре СВЧ. Самсон Давыдович — мой благодетель и милейший человек — разрешал своим дипломникам делать все, что хотят. Я работал под руководством Александра Магазаника. Действующего инженера, который, на мое счастье, решил получить второе образование. Саша принес из секретного учреждения приемник — лучше, чем у американских первооткрывателей. Но генератор радиоволн был слишком мощным. Поэтому за сигналом поглощения радиоволн спинами протонов, магнитный момент которых расположен в основном по полю, появлялся сигнал противоположного знака. Я прочитал понятную квантовую теорию излучения Альберта Эйнштейна. Эйнштейн объяснил, что вероятность перехода с нижнего и верхнего энергетического уровня под действием электромагнитного излучения одинаковая. Переход же на нижний уровень происходит за счет спонтанного излучения. Стало понятно, что наш сигнал противоположного знака — это сигнал излучения спинов протонов загнанных нашим генератором против направления постоянного магнитного поля.

Я пошел рассказать наш эксперимент к академику Ландау. Лев Давыдович, спасенный из тюрьмы великим физиком-экспериментатором П. Л. Капицей, лежал на диване Петра Леонидовича в квартире института. Я спросил, не является ли наш эффект отрицательной температурой, о которой он рассказывал на лекции. Лев Давыдович вскочил с дивана, забегал по комнате, потом справедливо заметил, что температуру в этой системе определить нельзя. Поскольку о Нобелевской за отрицательную температуру я узнал позже из его книги, он потом передумал. На пути к хаиматике этот эксперимент был подходящим шагом. Обнаруженный нами эффект описывается понятным разделом квантовой механики, но про остальные выводы этой науки Ричард Фейнман не зря говорил, что квантовую механику не понимает никто. Действительно, невозможно понять, как одиночный электрон обследует всю структуру кристалла.

Мой диплом числился по кафедре СВЧ, и меня направлен в КБ-1, где делали радиолокаторы противовоздушной обороны. Я занялся этой работой с энтузиазмом. Настоящий академик Александр Львович Минц создал магнетрон, мощность которого была вдвое больше, чем у магнетрона американского десятисантиметрового локатора. Локатор был разработан Массачусетским институтом и украден для КБ-1. Сталин дал приказ сделать локатор на магнетроне Минца. Главной проблемой был волноводный тракт с американскими газовыми разрядниками. Они не выдерживали мощность и взрывались.

Собрали совещание. Все молчат. Говорю, что волноводный тракт и переключатель на две антенны мы сделаем в срок, если нам поставят нужные разрядники. Начальство принялось меня ругать: мальчишка не понимает, что нас всех через три месяца расстреляют, а за это время разрядники сделать нельзя. Я придумал, что надо делать. Мощность была лишь в два раза больше. Вместо обычного прямоугольного волновода можно сделать круглый, а разрядники поставить под углом 45 градусов к электрическому полю магнетрона. И тут снова вращение — на этот раз плоскости поляризации электромагнитного поля. Мне дали 25 инженеров, но как только система заработала, меня выгнали.

Дела этого нашего локатора страшные. С его помощью сбили самолет американского шпиона Пауэрса, а заодно убили советского летчика Сергея Сафронова. Во время Кубинского кризиса какой-то лейтенант без указания Н. С. Хрущева нажал кнопку и сбил американский самолет. Нужно понимать, что не только атомные бомбы, но и оружие обороны — на совести разработчиков. Надеюсь, что новая наука поможет исполнению пророчества Исаии: «…и перекуют они мечи свои на орала, и копья свои — на садовые ножницы».

Из КБ1 меня выгнали в элементно-электроугольный институт, который разрабатывал гальванические батареи. В этом институте уже больше года работал мой друг Михаил Смирнов. В аспирантуру МГУ его не взяли — он требовал, чтобы и евреям давали премии на олимпиаде. Миша вместе с лаборантом воспроизвел один термогенератор на керосиновой лампе для питания ламповых радиоприемников. Технология негодная. Я поехал в Ленинград к академику Абраму Федоровичу Иоффе. Его институт полупроводников разработал этот термогенератор на термопаре Беккереля.

Абрам Федорович, учитель всех советских физиков, принял меня на своей вилле на берегу Финского залива. С вышки показал волны, накормил роскошным обедом. Я начал объяснять, почему технология не годится. Несравненный Абрам Федорович слушал внимательно, потом похлопал меня по колену и сказал: «Молодость — ужасная пора, но она проходит».

Обстановка в институте Иоффе была прекрасная. Я понял, как менять конструкцию термогенератора, чтобы его производить и продавать. Теперь в нем вместо сотни — больше трех тысяч термоэлементов. Они прессовались в асбестовых сотах, пропитанных высокотемпературным лаком. После того как меня снова выгнали в процессе антисемитской кампании, удалось наладить производство на заводе, выпускавшем керосиновые лампы. Учил всех — от главного инженера до работниц, набивавших соты из асбестовой бумаги. Тогда еще не знали, что асбест — канцероген. К счастью, термогенератор производили и продавали, в том числе и заграницу, лишь несколько лет. Мы получили авторское свидетельство и по суду триста рублей на троих.

После смерти тирана меня взяли в Институт рентгенологии и радиологии дозиметристом, хотя там был дозиметрический отдел с двумя профессорами. Профессорша-медик решила лечить больных раком мочевого пузыря раствором радиоактивного кобальта. Дозиметрический отдел собирался считать дозы от такого шара целый год, хотя они выражались простой формулой. Я участвовал в этой повреждающей медицине. Но одно полезное дело удалось: измерил дозу при рентгеноскопии желудка. Оказалось, 100 рад, а 600 рад – верный рак. Начальство спохватилось. Рассказали за границей — и там сделали усилители для рентгеновских аппаратов. Я же перешел в институт биофизики АН СССР и стал преподавателем на курсах «меченые атомы в биологии».